Уразов Иван Владимирович

Иван Владимирович Уразов родился в 1925 году в селе Аношкино Давыдовского района Воронежской области.

В 1940 году семья переехала в Красноярский край, в деревню Северная Александровка Канского района. После окончания семилетки работал слесарем в «Заготзерно». В январе 1943 года призван в Красную Армию. Участник Великой Отечественной войны.

После демобилизации в 1949 году работал на Красноярском паровозно-вагоноремонтном заводе и учился в школе рабочей молодёжи. В 1952 году поступил в Московский университет на факультет журналистики. Студентом 4-го курса проходил практику в Красноярском книжном издательстве и после окончания МГУ по персональному приглашению прибыл на работу в издательство. Тридцать лет работал редактором издательства, был редактором журнала «Енисей».

Член Союза журналистов с 1959 года. Член Союза писателей СССР с 1980 года. Автор книг: «В зелёных просторах» (Красноярск, 1959), «Дикарка» (Красноярск, 1961), «Юность моя фронтовая» (Красноярск, 1985) и др. Живёт в Красноярске.

[su_divider top=”no” divider_color=”#ECECEC” size=”1″]

ПРОИЗВЕДЕНИЯ:

ЧЕЛОВЕКУ НУЖНА РАДОСТЬ

Я слушаю доклад, и душу наполняет гордость оттого, что вот такое глубоко осмысленное слово звучит в стенах обычного сельского клуба. Докладчица говорит о величайших достижениях ленинской политики в раскрепощении женщины. И как должно быть созвучно это с тем, что слышишь такое из уст не профессионального лектора, а сельской женщины.
Но в жизни села, как и города, многое уже стало привычным и воспринимается без особых восхищений. Такова действительность, которая вошла здесь в быт вместе вот с этими электрическими лампами и этими усилителями, что висят по бокам сцены и каждый вечер наполняют зал звуками кино. И лишь свежему глазу, может, покажется немного странной нелепо высунувшаяся в зал двухэтажная печка, сооружённая из двух бензинных бочек. Но люди и к этому привыкли, и если бы вдруг однажды, придя сюда, они не увидели этих бочек, зал показался бы менее уютным…
Люди слушают доклад о Международном женском дне. И я вдруг только теперь замечаю, что вчера на киносеансе здесь было больше народу. Почти не оставалось свободных мест. А сейчас зал наполовину пуст, но то и дело раскрывается дверь, входят опоздавшие…
Так прошло минут тридцать. Я отыскиваю взглядом по рядам своих птичниц, о которых должен написать плакат. Вон Пелагея Харитоновна Коваль и Анна Мартыновна Зейнок. Они одеты по-праздничному, потому я сразу и не узнал их. А в президиуме Анна Михайловна Фурманова, гладко причёсана, в нарядном сером платье. О них как раз стала говорить докладчица:
— Замечательно потрудились и наши птичницы — они к 8 Марта выполнили полугодовой план по сбору яиц.
Я поспешно исправляю в записях цифру, радуясь за своих героинь. Вручаются грамоты лучшим труженицам совхоза, зачитываются благодарности. Слежу за знакомыми именами, но их нет. И вдруг:
— Анна Михайловна Фурманова награждается денежной премией.
Взволнованная птичница подходит к трибуне. Ей вручают конверт, жмут руку. В наступившей тишине раздаётся голос:
— Обещаю работать ещё лучше…
И в ответ зал громко рукоплещет.
— Обещаю работать ещё лучше, — произносит и Анна Мартыновна, принимая награду.
— Обещаю работать ещё лучше, — повторяет, как девиз, своих сверстниц Зоя Харлампьевна Скатова.
И лица у всех светятся радостью.
Да, как много красит человека радость! Она делает его одухотворённым, обворожительно покоряющим, вдохновенным. Смотришь на него и невольно поддаёшься этому же чувству. И каким беспомощным оказался бы человек, если бы не существовало её на свете!
Рассказывая о себе, Анна Михайловна вдруг обмолвилась:
— Жила я и без радости…
При этом она задумалась, отвела взгляд и начала вспоминать то время, когда в её глаза впервые вселилась вот эта грусть и погасила в них радость. Это случилось через два месяца после ухода мужа на фронт. Роковая бумага о его гибели заслонила собою сразу всё светлое, не оставив и пятнышка. С тех пор и стала Анна Михайловна жить без радости. Но так только казалось в первые горестные дни. Когда же сердце затвердело от горя, тогда обнаружилось светленькое пятнышко. Дети! Вот она, радость! Теперь это её самая большая радость! А от горя есть надёжное средство — труд. В труде горя не замечаешь. А потом как-то само собою выяснилось, что он ведь, труд этот, и радость доставляет — за него от людей уважение. Раньше она не придавала значения тому, как человека ценят за его труд. Ей просто казалось всё обычным: работаешь с прохладцей — такая тебе и цена, честно трудишься — уважают тебя как честного, работящего, а ежели стараешься каждый раз побольше усилий приложить, получше сделать, тогда тебя люди в особый почёт ставят.
В те горестные годы о многом приходилось размышлять в горьком одиночестве. Размышляла Анна Михайловна и над тем, почему к ней стали люди относиться с почётом. Из жалости, что она потеряла мужа на фронте? Нет. Вон теперь сколько детей осталось без отцов. Может, оттого, что больше стала она отдаваться работе? Так ведь семья-то теперь на одних её плечах, да и в работе оно, горе, приглушается И вот тут-то она вдруг поняла. Поняла, что её горе — это лишь частичка большого людского горя, принесённого войной. Она, Анна Михайловна, приглушила в труде своё горе, а как заглушишь огромное народное горе? Значит, в огромном труде всех людей! А ежели она, Анна Михайловна, прибавит своих усилий, то кому-то поможет справиться с горем. И ежели вот так же другая, третья женщины, то и врага скорее народ одолеет И ещё: своё-то горе женщины переживут, а вот чтоб этого горя не было у детей во веки веков! Вот за что идёт кровавая битва теперь!
Тогда и стала она коммунистом.
Минуло двадцать лет. Дети выросли. Дочь окончила политехнический институт и работает на подшипниковом заводе в Томске, сын в армии служит. Живёт Анна Михайловна совсем одна. Но сравнивая, что пришлось пережить, с настоящим, говорит:
— Сейчас я вроде на свет народилась. И хоть скучно порою дома одной, а на душе всё равно радостно, что хватило сил детей поднять, да ещё и осталось на радость себе и людям.
Нет, без радости жить нельзя! Она необходима человеку, как вода, как воздух. А настоящая радость — в постоянном труде. Рядом с Анной Михайловной её находит и Анна Мартыновна Зейнок. Они, эти две женщины, кажутся внешне схожими, но самое большое сходство обнаруживается в их душах. Одинаково ценят они труд, одинаково радуются своим успехам и одинаково переживают, когда их радость омрачается холодным равнодушием. Вот они обе передо мною. Анна Михайловна уже рассказала о себе и заговорила участливо о своей сверстнице Анне Мартыновне:
— Тяжело ей приходится. Мать нетрудоспособная, брат тоже. А совхоз не помогает. Хотя бы на брата какую помощь выделили…
Я заметил, как обидно женщинам произносить этот упрёк, но произнести его пришлось и потом ещё не раз, когда я снова пришёл на птицеферму.
Мы договорились сфотографировать всех птичниц. Но на ферме я застал лишь Фурманову.
— Дежурю я, — сообщила она, — а остальные соберутся в четыре часа.
Анна Михайловна стала накладывать в тележку опилки для подстилки курам. Я решил заснять её за этой работой. Когда сказал ей об этом, она стряхнула со своего серого халата опилки и приготовилась сниматься. И в это время подъехала подвода, нагруженная мешками с зерном.
— Тпрр ру-у-у! — раздался повелительный строгий голос.
Я не сразу различил в нём женщину. А это была женщина, пожилая, в таком же, как у Анны Михайловны, халате, туго подпоясанном. Она несколькими размашистыми движениями собрала в руку вожжи и ловко забросила их на спину лошади. Мне показалось, что женщина как-то недружелюбно взглянула на наше праздное занятие фотографией.
— Хоть бы меня сняли! — недовольно произнесла она.
Я было попытался объяснить, что мне нужно сделать необходимое количество снимков с птицефермы, как она в том же тоне добавила:
— А я тоже на птицеферме работаю. Только мой труд, видно, для вас неинтересный.
Было ясно, что женщина эта чем-то огорчена. Чтобы смягчить ей настроение, я сказал, что обязательно сфотографирую. Она медлить не стала, сразу расположилась возле саней, широко, по-мужски, поставив ноги. И во всей её осанке появилась мужественная выправка. Руки резко опущены, как отяжелевшие, прямая, с выпяченной грудью, фигура, приподнятый подбородок, взгляд упорный, невозмутимый. Сапоги на ногах… И лишь шаль сидела на голове по-женски. В такой позе она и запечатлелась на плёнке.
Мы зашли в конторку. Я уже знал, что это Нина Петровна Крум, подсобный рабочий птицефермы. Она, удивлённая неожиданным вниманием к себе, как-то резко смягчилась, подобрела, куда и девался её воинственный вид! Встала у лежанки, опершись на неё спиною. Мне захотелось узнать о ней и о её работе.
— Моя работа — подсобная, — начала она с ходу, будто давно уже намеревалась сказать именно это, — корм курам подвожу. На оба птичника подвожу. Надо нагрузить, надо разгрузить. Работа мужская, а платят мне за неё всего 53 рубля.
Хотя я и ничего ей не ответил, она будто бы окрылилась, повеселела. Отчего это? Оттого ли, что высказала свою обиду, поделилась с человеком?
Тем временем пришла ещё одна птичница — Пелагея Харитоновна Коваль. Эта женщина сразу внесла в разговор оживление, и я не заметил, как Нина Петровна вышла. А речь шла о ней, говорили, что женщина она одинокая, воспитывает троих детей: двоих школьников и одну студентку.
— Да и дома все дела на ней — и мужские, и женские, — заключила Пелагея Харитоновна.
Когда я вышел из конторки, Нина Петровна уже разгружала кули с зерном. Пелагея Харитоновна принялась ей помогать. Вдвоём они брали куль за уголки и стаскивали в закром кормокухни. Когда сани опустели, Нина Петровна наказала мне:
— А вы фотокарточку пришлите.
Я пообещал прислать, а ещё пообещал в профкоме совхоза поговорить о её заработке. Она улыбнулась, рывком сдёрнула вожжи со спины лошади, твёрдо ступила на сани своею неженской походкой, встала, расставив ноги в тяжёлых кирзовых сапогах, и понукнула лошадь:
— Но, проклятая!
Я проводил её взглядом. Лошадь бежит, а она стоя перехватила левой рукой вожжи посередине, а правой лихо размахивает ими по кругу… И мне подумалось: «Вот как преображает человека даже маленькая радость!»
Возвращаюсь с птичника. Сыплется снежок с изморосью. Пасмурно. И почему-то не выходит из головы мысль о Крум и все те слова, которые слышал от неё и о ней. Вспомнился вчерашний торжественный вечер в клубе. Была ли там Нина Петровна? Не довелось видеть. Может, где сидела в отдалении наедине со своей обидой, а может, и вовсе не пошла… Резковато сказанная ею фраза засела в моей памяти: «Работа мужская, а платят мне за неё всего 53 рубля». Я чувствую, что претензия Крум вполне обоснованна. И чтобы разобраться в ней, начинаю рассуждать вслух.
Женщина на мужской работе.
Эту работу должен выполнять мужчина. В соответствии с затратой его физических усилий и начисляется ему оплата труда. Но она не устраивает его, и он идёт на другую работу, выше оплачиваемую, на которую позволяют его физические возможности. А эта, менее трудоёмкая, мужская работа остаётся. Её выполняет женщина, которая должна затратить столько же трудовых усилий, сколько затратил бы и мужчина. Но если для него эта работа оказалась ниже его физических возможностей, то для женщины она выше её физических возможностей — потому она и отнесена к категории мужской. Однако если мужчине затрата больших трудовых усилий компенсируется и большей заработной платой, то почему же не компенсируются большие трудовые усилия женщине? Ведь физическое усилие мужчины и физическое усилие женщины — понятия качественно различные. (Не случайно же существуют спортивные нормы для женщин, отличные от мужских.) И если женщина прилагает предельно напряжённые усилия, то и оплачиваться труд её должен именно по предельно высокой категории, а не по тому, какие усилия затратил бы на выполнение этой работы мужчина.
Выходит, со стороны руководства совхоза имени Щетинкина Минусинского производственного управления допущена формальность в оплате физического труда Нины Петровны Крум: положено подсобнику на птицеферме 53 рубля — вот и оплачивается безотносительно к тому, кто выполняет работу. А это явное нарушение трудового равноправия женщины с мужчиной. Ведь в основу равноправия положен принцип: за равное количество труда — равная заработная плата, здесь предусматривается качественное различие труда мужского и женского.
Всё это должно быть хорошо известно и партийной, и профсоюзной организациям совхоза, и той женщине, которая от их имени выступала вчера с докладом на торжественном вечере, посвящённом Международному женскому дню. Но, очевидно, это не связывается с практическими делами. Вот почему зал оказался наполовину пустым.
И мне теперь припомнилась, как некий символ отживающего, двухэтажная печь. На самом ли деле будет неуютно в зале, если выбросить её? А может, наоборот, станет просторнее, чище, светлее? И вскоре люди будут сожалеть, что так долго позволяли ей торчать тут, в переднем углу, возле самой сцены…
Да, нечто подобное этой двухэтажной печке уживается в руководстве совхоза. Потому-то и самые элементарные нужды людей здесь забыты. А люди трудятся так, как велит им самая высокая — коммунистическая — совесть. Я видел братьев Роговых, которые на откорме скота в тяжёлых условиях ручного труда добиваются высоких привесов, чтобы дать Родине больше мяса. Я видел механизаторов, занятых с утра до ночи на ремонте техники. Они месяцами живут на центральной ферме, за десятки километров от дома. А чем кормит их совхозная столовая? Перепаренные, безвкусные щи, второе — только с рожками, картофельного в меню давно уже нет, вызывает законное возмущение блюдо из творога, который абсолютно безвкусен, потому что приготовлен из обрата. На все претензии рабочих повар лишь разводит руками: а что мы можем поделать?! Немало огорчает женщин отсутствие в магазине муки и сливочного масла.
Всё это омрачает людям ту радость, которую приносит им труд. А трудятся они, как велит им самая высокая — коммунистическая — совесть. Вот и Нина Петровна Крум пошла подсобным рабочим на птичник. Не посчиталась, что это мужская работа. Почему? Птичницы отвечают:
— До этого она была на разных работах и зарабатывала больше. Но не понравилось ей каждый день приходить в контору и дожидаться до девяти часов, когда придут и распределят на работу. А тут она знает своё дело каждый день.
Кто-то ещё добавил:
— Честный она человек, добросовестный.
Эта маленькая реплика прозвучала особенно значительно. В ней выражено самое важное, что объединяет их самих. Они взвешивают человека по его отношению к труду. Не это ли самое важное, самое необходимое в их успехах? Они единодушны. Работают все спокойно, размеренно, в привычном для трудовой женщины ритме, и в то же время в труде этом столько вдохновения! На первый взгляд, оно незаметно. Есть у людей праздник, а у них он может обернуться обыкновенными трудовыми буднями, потому что доверено им дело — и они не могут выпускать его из своих рук даже на час, не то что на день. Так вот и пришлось встретить свой женский праздник 8 Марта. Но он всё равно принёс им радость — в этот день при подведении итогов для докладчика оказалось, что птицеферма выполнила полугодовой план по сбору яиц!
— Обещаю работать ещё лучше, — сказала Анна Михайловна, принимая конверт с деньгами. В нём было три рубля. Кто-то попытался сыронизировать:
— Не маловато ли?
Она гордо ответила:
— Не дорог обед, а дорог привет!
Очень понравился мне этот ответ Анны Михайловны. И я пошёл в управление совхоза с намерением высказать своё пожелание: чтоб побольше этого привета и внимания оказывалось рядовым труженикам, чтоб не омрачалась их радость. Но ни в профкоме, ни в парткоме в этот раз не застал нужных мне товарищей. И я решил обо всём этом написать.

1963